День святого Валентина. Время не лечит, оно учит жить с болью - Наталья Попова

– Сейчас объясню, – грозно прошипел муж и, грубо схватив жену за руку, буквально поволок во двор и дальше в дом.

Она была сбита с толку, да еще так болело лицо, что сопротивляться у нее просто не было сил. Втащив Тамару в дом, он поволок ее прямо в их комнату, где в беспорядке на полу так и валялись злополучные «улики».

– Что это? – прошипел Славик.

– Откуда мне знать, – растерянно ответила Тома, – это не мое.

– Не твое, говоришь? – и снова резко наотмашь ударил ее по лицу.

– И любовника, говоришь, у тебя нет?! – уже ревел, как раненый зверь, Славик.

– Да ты что, спятил? Какой любовник? – заревела Томка в голос. Она, наконец, поняла, в чем обвиняет ее муж. Но только за что?! Ведь ничего дурного она не сделала!

– Вот видишь, сынок, еще и врет нагло, и отказывается. Не мое! А чье же? Кто красится-помадится у нас в дому? Я что ли? Поучи ее, сынок, уму-разуму, чтобы не врала мужу и свекрови в глаза, – подначивала мать сына. Видимо, вид несчастной, с разбитым лицом невестки, доставлял ей удовольствие.

Лежа на полу, Тамара тихонько плакала. Никто не бросился ей на помощь, чтобы защитить от тяжелой руки мужа, никто не утешил добрым словом. Ждать помощи было неоткуда. А Славик, тем временем, войдя в роль грозного мужа, продолжал кипятиться:

– Ишь, волю взяла! Мамане не помогаешь, грубишь, да еще и деньги, мною заработанные, на ветер пускать взялась. Румяны-помады! Я тебе покажу! Для кого малевалась?! Отвечай! – орал Славик и пинал, лежавшую на полу жену.

– Славик, опомнись! С чего ты взял, что у меня кто-то есть? Я ведь никуда даже не хожу. Работа – дом – работа. Вот и все мои прогулки, – пыталась утихомирить разъяренного мужа Тома.

Видимо, устав от пережитых эмоций, Славик уселся на стул и, глядя сверху вниз на поверженную жену, объявил ей свое решение:

– Отныне мамаша мне все будет докладывать, во сколько ушла-пришла, куда ходила, что делала. Я тебе бездельничать да на мамаше ездить не позволю.

Тамара, хоть и не согласна была с тем, что она бездельница, хоть и хотелось ей сказать, что это мамаша буквально ездит на ней, возражать не решилась, а только согласно кивала. Важно было, чтобы буря утихла, чтобы не вздумал он еще раз броситься на нее с кулаками.

– А с деньгами решу так. Я теперь все свои деньги снова мамаше отдавать стану. И ты тоже всю свою зарплату будешь ей отдавать. А что нам надо будет купить, так мамаша нам выдавать станет.

Вот это он напрасно сказал! Перебор вышел. Всякому терпению наступает конец! Куда девалась вся рабская покорность, страх перед наказанием и побоями?! Сейчас с ней произошло то, что пару раз случалось в детдоме. Она была очень терпелива и покорна, пока можно было терпеть. Но, как только чаша терпения переполнялась или что-то задевало совсем уж за живое, тут уж, как говорится, «кто не спрятался, я не виновата». Теперь ее можно было только убить, она все равно от своего не отступится! Уж что-что, а защищать себя от прямого нападения собачья жизнь ее научила. Она могла и словами отхлестать, а могла и в драку броситься, и биться до последнего, и рвать врага зубами и ногтями, не испытывая страха даже за собственную жизнь. Было в детдоме два подобных случая, после которых даже самые отчаянные забияки перестали задирать Тамару, прозвав ее Бешеная.

– Это какой такой мамаше?! Этой Гюрзе что ли? – поднявшись во весь рост и уперев руки в боки, угрожающе спросила Томка, и, показав неприличный жест, добавила, – Вот вам! Выкуси вместе со своей мамашей! Она мне жизнь загубила, а я, значит, еще за это ей и заплатить должна? Вот хрен вы угадали!

От такой неслыханной дерзости онемели все: и Славик, и Евдокия. А Тома, вытерев кровь с лица и поправив растрепавшиеся волосы, бросила, направляясь к выходу:

– Ты со своей мамашей можешь поступать, как знаешь, а я умываю руки. Хватит, натерпелась! Пожила Золушкой в вашем доме, пора и честь знать. У меня и свое жилье есть! За вещами после приду. Счастливо оставаться!

Но переступить порог она не успела. В два прыжка настигнув жену у самого выхода из комнаты, он сгреб ее в охапку и принялся месить, как боксерскую грушу. Остановил этот приступ безумия, вошедший в дом с улицы и вовремя вмешавшийся, отец.

– Ну, будет, будет тебе! Еще до смерти забьешь! Хватит! Остынь! – увещевал он сына, обхватив железными объятиями.

Тамарочка, как истрепанная кукла, окровавленная и в разорванной одежде, лежала на полу без сознания.

– Гляди, что наделал! Не до смерти ли забил? А ты что, чувырла старая смотришь? Добилась своего? Теперь вместе за убивство в тюрьму пойдете! У, злодеи! Какую девку извели! – с горечью бросил вечно молчаливый отец и еще раз, для верности, встряхнув сына, отшвырнул его в сторону.

И как будто пелена спала с глаз ревнивца. Он вдруг с ужасом увидел, что Тамарочка лежит без движений и, похоже, не дышит. Он бросился на колени перед ней, стал щупать пульс, искать признаки жизни в бездыханном теле и причитал как кликуша:

– Господи, что же я наделал? Неужели я убил ее? Томочка, открой глазки, любимая моя! Прости меня, Томочка! Я с ума сошел от ревности! Мама, неси воду, вызывай скорую!

Мамаша, понятное дело, тоже струхнула. Но только не из-за того, что Томку убили. Главное, что сынок замешан! Неужели и вправду в тюрьму из-за этой стервы сядет? Забыв про больные руки и ноги, она скоренько притащила ведро с водой и стала тщательно замывать следы крови на полу.

– Ты что, мама? Рехнулась что ли? – заорал на нее сынок. – Я тебе сказал для Томы воды принести, а ты с полами занялась! Воды мне дай, может в чувство удастся привести!

– Так ведь, сынок, надо полы замыть! Если милиция придет, скажем, что такая пришла, что, мол, по дороге избили! – предложила свою версию мамаша.

– Эх, мама! – с горечью произнес Славик, – Ей совсем плохо, может, я ее убил! А тебе, похоже, хоть бы хны.

– Твоя правда, сынок. Не за нее, за тебя сейчас переживаю, – отрезала Евдокия Петровна. – Не ровен час, нагрянут, а тут мы во всей красе. Брось ее, руки иди вымой, да переоденься. Одежду в печь кинь, хорошо, что топится. Пусть горит, новое справим, – четко отдавала распоряжения мать.

Но Славик сбегал на кухню за водой и чистым полотенцем, обмыл кровь с лица и рук жены, брызгал ей в лицо и пытался привести ее в чувство. И, когда Томочка слабо застонала, он обнял ее и с облегчением выдохнул:

– Слава богу! Жива! Остальное ерунда!

Он подхватил ее на руки и унес в их спальню. Раздел, уложил в постель. Убежал на кухню, перевернул мамашину коробку с лекарствами, нашел успокоительное и обезболивающее. Вернувшись, аккуратно напоил жену лекарствами. Она как раз уже пришла в себя и затравленным взглядом смотрела на мужа.

– Томочка, прости меня дурака! Прямо как будто озверину напился. Да еще мамаша подзудила, вот я и не сдержался. Томочка, прости, я с тебя теперь пылинки сдувать буду! А хочешь, давай, и вправду уйдем к тебе в комнату, и сами жить будем, раз тебе здесь плохо. Я больше мамашу слушать не буду. Я только сейчас понял, не любит она тебя, наговаривает, меня злит, чтобы я тебя обижал. Прости, родная, – каялся и клялся Славик.

И Томочка почему-то поверила его искренним словам и сказала:

– Если, правда, уйдем вместе, то я тебя прощаю. Я ведь тебе не изменяю, Славик. Зачем она так? – Томочка снова тихо заплакала, а он баюкал ее, как маленького ребенка, целовал в висок и клялся, что больше никогда не обидит.

Наутро у мамаши был снова сердечный приступ и слезы ручьем, уговоры и клятвы не перечить больше никогда, и обещания любить невестку, как родную дочь, а потом страшные проклятия в адрес несчастной девочки. Но Славик и глазом не моргнул, собрал свои и Томкины вещи и тихо вышел их родительского дома, уводя за руку свою жену. Отец не проронил ни слова, но мысленно благословил сына на самостоятельную и спокойную жизнь.

– Сам со змеей жизнь прожил, так пусть хоть сын нормально поживет, – думал про себя отец. – Совсем девку замордовала, ведьма. А девчонка-то, хорошая какая.

Вот, вроде бы и жизнь наладилась. Пусть не шикарный дом, а комната, но все свое. Никто не шипит в спину, не зыркает ненавидящими глазами. Сама себе хозяйка, и неплохая совсем. Славик с удивлением обнаружил, что жена – чистюля, мастерица. А готовит как! Пальчики оближешь! А еще он вновь услышал ее заливистый смех и звонкий, чистый голос, когда Томочка пела, хлопоча по дому. И вновь вернулись жаркие ночи, и желание спешить домой после работы. Руки у Славика были золотые. Как в народе говорят: «У него две руки, и обе правые». С удовольствием мастерил, прилаживал, благоустраивал домашний быт. И небольшая комната стала настоящим уютным семейным гнездышком, где все на месте и при деле. Все делали сообща, и от того, что все ладилось, оба получали настоящее удовольствие. И решения все принимали совместно, и бюджетом семейным руководили умело. Поэтому и деньги появились на серьезные покупки для дома. И холодильник, и телевизор, и стиральную машину купили. Сколько радости и гордости испытали, что все сами заработали и приобрели. На Славика было любо-дорого посмотреть. Начищенный, наглаженный! А сколько обновок сшила и связала любимому супругу умелица-жена! От соседок только и было слышно вслед: «Ай да Тамарочка! Муж у нее, как новенький целковый, прямо сияет весь»! Только нет-нет, да и вспоминал Славик о родительском доме, о матери, к которой был все-таки так привязан. Сначала думал, что не простит никогда, но время, как известно, лечит любые раны. Шли-текли денечки, и все уже не казалось таким страшным и угрожающим, каким было в тот ужасный вечер. Через соседей, тайком от жены, узнавал о матери и отце, но навестить не решался. А мать все норовила подкараулить его, возвращавшегося с работы. Смотрела из-за угла, чтобы только одним глазком взглянуть на сыночка. Тосковала сильно. И от этого ненавидела невестку еще больше, несмотря на то, что и ей было очевидно, что сынок сыт и ухожен, и выглядит вполне довольным жизнью. Однажды он все-таки увидел ее и не смог не подойти.